THE SAINT ANN'S REVIEW

A CONVERSATION
Elena Guro
translated by Matvei Yankelevich

I was returning to the city from a party where it was very bright, festive, and painful. Because there are  such front rooms, frighteningly luminous, resounding with a din—boisterous, effortless, detached—that is already complete before you enter. Such places it always pains you, embarasses you, to enter—there  you always find yourself a pauper and a fool, and when you leave there, into the dark, you feel yourself  an orphan in this wide world. 

Such rooms in the days before Christmas—that greedy holiday of the lucky—are simply unbearable. 

You glance over your shoulder at the illuminated windows—no, nowhere and never before where lights  in windows so beautiful. And never did anyone live so brightly and joyously!.. 

It was pleasant, quiet, with evening settling, as I waited expectantly for my train at the small rural  platform in the forest. 

Through the darkness I sensed so very much forest and something important was transpiring in the  darkness. 

The earth thawed, drops dripped from roofs, and the wet, determined sprigs of the young birches  prayed ecstatically and meekly by the light of the streetlamp toward the warm sky, so near and so  trusting. 

The green eye of the railway signal kept glancing at me in a friendly way. I strolled back and forth along the short wood-planked scaffold and kept on watching the sprigs praying into the deep quiet sky,  occasionally glistening with droplets of water in the wan light of the single streetlamp. 

This went on a long time, and my soul began to hear a little bit more than usual, and I heard how the  earth asked her: 

“Listen, you are now so close to me, you hear the voices of the air and the droplets of water, you will  hear me as well. You see, I have worries—I have some children that I need to entrust to somebody’s  care, and since you can hear me, you will also be able to search them out. Search out my children and  take them in—they are so very awkward and shy, and they remain silent and barely move their lips,  instead of speaking loudly and proudly. 

“Protect my children—they were wronged, insulted, they are employed at an office instead of writing  poetry, instead of freely adoring and extolling me in the open.

“Most importantly, no one notices that they are beautiful, because their boots show their wear, their  trousers have stretched out at the knees, and freckles install themselves inappropriately on their noses,  just so, right above the eyes. They don’t even know how to take a bow without backing up and stepping  on the feet of their associates! 

“Take my children in—they are bashful. When it’s time to keep silent, they panic in terror and speak  out frighteningly loudly, so that everyone turns to eye them with scorn. And, later, back in their kennel,  they toss and turn on their beds from the pain, remembering their exploits in society, so unbearably  embarrassed—on the verge of screaming and biting from bashfulness. And none can fathom what it  means to fall into a mad rage and bite from bashfulness. 

“There’s nothing I’m able to do for them, though I cry for them: it’s from me that they cut switches and sticks to beat my own children.” 

She spoke with a kind sorrow and the rays that flowed from her were gentle, affectionate, and damp as  down, while the thaw and the birches prayed, as though a young somebody showing pity and at the  same time nervously fearing another, a severe someone, close by. 

And into my face came a draft smelling of melted snow. From around the corner the whistles raced  forth. The locomotive leapt and bounded, its eyes flashing. 

Behind me the forest train station dripping with tender voices receded and remained behind, and now  it was truly as though I carried a secret treasure upon my chest, or was on my way to stand guard  somewhere. 

And the harsh whistles coming from the forest seemed fresh, like sap, and audaciously daring.

***

Один разговор

Я возвращалась в город из гостей, где было очень светло, празднично и больно. Потому что есть такие парадные комнаты, страшно яркие, с громким, непринужденным, обособленным, – уже готовым без вас, – шумом. Куда входить всегда больно, неловко, где бываешь всегда бедняком и дураком, а когда оттуда уходишь в темноту, то чувствуешь себя сиротой на всем белом свете. Такие комнаты перед Рождеством – этим жадным праздником счастливых – просто невыносимы.

Вы оглядываетесь еще раз на освещенные окна, – нет, нигде, никогда еще огни в окнах не были так красивы. И люди не жили так ярко и весело!..

Было хорошо и тихо под вечер, когда я заждалась моего поезда на лесной маленькой платформе.

Сквозь темноту чуялось кругом много, много леса и что-то в темноте свершалось важное.

Оттеплилась земля, капало с крыш, и мокрые стремительные прутья молодых берез молились восторженно и робко при свете фонаря в близкое, доверчивое, теплое небо.

Семафор поглядывал на меня дружелюбно зеленым глазом. Я прохаживалась взад и вперед по недлинному дощатому помосту и все смотрела, как молились прутики в глубокое тихое небо, поблескивая при тускло единственном фонаре каплями воды.

Это было долго, и душа моя стала слышать немного больше, чем обыкновенно, и я услышала, как земля просила ее:

«Послушай, ты теперь от меня так близка, ты слышишь голоса воздуха и капель, ты услышишь и меня. Видишь, у меня есть заботы, – у меня есть такие дети, которых надо мне поручить кому-нибудь, а раз ты слышишь меня, ты сможешь и разыскать их. Разыщи, приюти моих детей, – они очень неловкие, они молчат и едва шевелят губами, вместо того чтобы громко и гордо говорить.

Защищай моих детей, – их обидели, они служат в конторе вместо того, чтобы писать стихи, вместо того, чтобы любоваться на свободе мной.

Главное, никто не замечает, что они красивы, потому что на них штиблеты кажут ушки, панталоны вытянулись на коленках, а веснушки неуместно садятся на нос, – так, – на нос, над глазом. Они не умеют и поклониться, не пятясь назад и не наступая окружающим на ноги!

Прими моих детей, – они застенчивые. Где надо промолчать, они от страха говорят страшно громко, так что все с негодованием оглядываются. А у себя в конуре они потом катаются от боли по постели, вспоминая свои светские подвиги, так им невыносимо неловко, – они готовы кричать и кусаться от застенчивости. А никто этого не понимает, что значит впадать в бешенство и кусаться от застенчивости.

Ничего я не умею для них, хотя я плачу об них: с меня же срезают прутья и палки, чтоб бить моих детей».

Она говорила с милым огорчением, и лучи шли от нее нежные и ласковые, и влажные, как пух, а оттепель и березки молились, точно молодой кто-то жалел и вместе побаивался кого-то строгого вблизи.

А в лицо мне пахнуло талым снегом. Из-за поворота помчались свитки. Прянул локомотив, сверкая глазами.

За мной оставалась капающая нежными голосами лесная станция, и было теперь так, точно я несла на груди клад, или шла стоять где-то на часах.

И резкие свистки мне показались из-за леса свежими, как смола, и смелыми.

***

Elena Guro, an influential figure of the early Russian avant-garde, had written three hybrid collections before she died of leukemia at the age of 35 in 1913. In their form Hurdy-Gurdy, Autumn Dream, and Little Camels of the Sky (published posthumously) are scrapbook-like pastiches of prose vignettes and poems (akin to Jean Toomer’s Cane), as well as diaristic fragments and drawings. Guro was instrumental in founding some of the earliest arts associations of Russian modernism, including the Union of Youth, and was closely tied to the Cubo-Futurist circle in Petersburg, where she and her husband (the composer and artist Mikhail Matiushin) hosted salons visited by artists and writers such as Khlebnikov, Malevich, and Mayakovsky. After her death, her work continued to appear in Futurist anthologies and in modernist poetry magazines until the early 1920s, after which her contributions to Russian literature were mostly forgotten.

***

Matvei Yankelevich is a poet, translator, and editor whose publications include Some Worlds for Dr. Vogt (Black Square), Today I Wrote Nothing: The Selected Writings of Daniil Kharms (Overlook), and the chapbooks From a Winter Notebook (Alder & Frankia) and Dead Winter (Fonograf).